Дикое сердце [= Огненный омут ] - Симона Вилар

Эмма лишь расхохоталась. Шла дальше. Она чувствовала всеобщее внимание, восхищение, и это доставляло ей удовольствие, притупляло горестное напряжение внутри. Она как всегда получала удовольствие от признания своей красоты. Не будь у нее этих прогулок среди толпы, ее веселость и приступы тревоги и тоски вылились бы в приступ жесточайшей депрессии. С каждым днем ей все труднее становилось держать себя в руках, напряжение спадало лишь при встречах с людьми.

В нижнем городе, возле старого колодца, Эмма увидела облаченного в шлем Далмация. Шлем был не ахти какой, просто круглая шапочка из толстой кожи, но с железным обручем вокруг головы. Однако и в нем Далмации выглядел как предводитель воинства, а не как священник. Эмма знала, что он будет руководить защитой города, что он всегда очень занят. Он никогда не посещал ее в аббатстве, но при встречах неизменно был любезен. В этот раз даже прошелся с ней вдоль нижних укреплений.

— Как тихо и темно, — кивнула Эмма на расстилавшееся за городом пространство. — Ни огонька…

Далмации облокотился о частокол.

— Так и должно быть. Мы всех известили о нашествии варваров. Так что монастыри и селения опустели. Тех, кто не спешил покинуть свой кров, мои люди просто разогнали. Кого — в леса, кого — за стену города. Так что норманнам негде будет пополнить провиант. Земля вокруг Шартра пуста. Я думал вначале и колодцы отравить, да не поможет, раз рядом река.

Так они стояли и беседовали, по сути — двое врагов, но с улыбками на устах.

— Вижу, герцог Нейстрийский нашел в вас преданного пса. — Невольная издевка скользнула в ее голосе. — Сам-то он ушел, а на вас оставил город, на который обрушится основной удар.

Далмации продолжал невозмутимо улыбаться.

— Я не пес ему, я его друг. А что до Шартра, то я вызвался сам. Иные священники покупают свои места или получают по праву высокого родства. Я же свой епископский посох завоюю с оружием в руках.

Эмма уже не слушала его. Глядела в окружающий город сумрак. Было что-то необычное в безмолвии опустевшей местности.

— Вы разогнали всю округу, — вдруг сказала Эмма. — Это означает, что он близко?

У нее вдруг сильно забилось сердце. Далмации отворачивался, начинал рассказывать об оборонных сооружениях. — Довольно, — прерывала его Эмма. — Я неразумная женщина, и вы говорите слишком мудреные для меня вещи.

Напряжение в груди становилось невыносимым. Они хотят заманить ее Ролло в ловушку, они хотят погубить его. Или покорить самого гордого из всех живущих на земле. Роберт утверждал, что ей это на руку, но она не могла не переживать за мужа и его воинов. И не могла не скорбеть, сколько же франкской крови прольется зря.

— Идем, Ги. Я устала.

Далмации глядел ей вслед. Он не сказал ей, что несколько дней назад в Шартр прилетел почтовый голубь, под крылом которого была записка с одним единственным словом: «Свершилось». А это означало, что их план удался и Роллон очертя голову кинулся вызволять жену. Конечно, Далмации ждал еще гонцов, хотя, зная, как быстро передвигаются норманны, не надеялся, что гонцы успеют раньше. Хорошо еще, что на пути к Шартру им придется оставить свои драккары и двигаться посуху, что немного замедлит их прибытие сюда.

Он видел, как Эмма прошла мимо часового. Далмации расставил их на протяжении всей стены и за каждым закрепил его участок. Аббат видел, как часовой, будто завороженный, глядел вслед этой молодой женщине. Потом вдруг отставил копье и направился к ней. Черт знает что! Эти люди — подлинное стадо баранов, никакой дисциплины.

— Как ты осмелился оставить пост! — взъярился Далмации.

— Преподобный отче, мне позарез нужно вам что-то показать. Клянусь хлебом и солью, это важно.

У парня было глуповатое крестьянское лицо. И уж если селянин поклялся хлебом и солью, дело тут важное. Да и тон у него необычно взволнованный.

Далмации поставил на его место другого воина и пошел следом. Парень повел его по лабиринту кривых улочек нижнего города. Под кровлями мазанок из необожженной глины еще пылали огни. Далмации с холодом в душе подумал об угрозе пожара. Конечно, кругом, где только можно, стояли бочки с речной водой, ибо в любом случае, когда придут норманны, нижний город будет подвержен угрозе пожара. Наверное, это будет ужасно при таком скоплении людей. Аббат оглядывался. Люди варили в котлах похлебку, из темноты выступали силуэты волов, блеяли в загонах овцы, где-то сдуру или со страху горланил петух. Пахло сеном и навозом. Парень, пригласивший Далмация, тараторил без умолку.

— Меня зовут Гвидо, сын Кловиса Тощего. Состою я в охранниках аббатства Святого Пиата, мощи которого недавно доставлены в славный город Шартр, ну и мы с ними. Здесь столько народу — крест честной! — ну что при строительстве Вавилонской башни. Но эту рыжую не заметить невозможно. Как с иконы. Нет, благочестивых мыслей не вызывает. Скорее наоборот. Как она пройдет — так я весь в истоме. Но она-то, страшно сказать, сам герцог небось ее голубит.

А с другими все не то. Женщину, конечно, всегда найти можно, ну чтобы… Все не то, и я как больной сделался. А тут селян пригнали. А с ними девушка. Такая же красноволосая. Я с ней… ну это. Решил, буду думать, что она та. А тут она… Все ведь говорят, что вы тут главный. Я и решил прямо к вам. Вчера это началось у нее. Вялая какая-то была. А сегодня… Ну, я и осмелился.

Аббата он невыносимо раздражал. Он уже понял, что зря с ним связался, и хотел повернуть, когда болтун сказал:

— Сюда, отче.

Они находились в глухом тупичке недалеко от сточных желобов. Вонь здесь была страшная, но и людей почти не было. Солдат поднял дерюгу, завешивающую вход в небольшую тёмную мазанку. В помещении было темно и душно.

— Сейчас, сейчас, — чиркал кресалом Гвидо. Далмации уже различил чье-то тяжелое дыхание.

А когда солдат наконец справился с огнем и поднял роговый фонарь, аббат различил в углу, на соломе, неподвижное тело сжавшейся в комочек женщины. Закрывавшие лицо растрепанные волосы красновато отливали медью.

— Ну и что? — еще не понимая, полюбопытствовал Далмации.

— Сейчас увидите. Вы ведь человек ученый. Гвидо без церемоний схватил женщину за волосы и откинул ее голову так, чтобы свет фонаря осветил ее лицо. Женщина не сопротивлялась, безучастная, бесчувственная. Горячее дыхание вырывалось из ее воспаленных, пересохших губ, приобретших лиловый оттенок. Она вся пылала, и все ее лицо — от расходящихся пробором волос до горла — было испещрено темно-красным точечками.

Далмации почувствовал, как холодная дрожь пробежала по всему телу. Из его горла вырвался сухой протяжный хрип. Оспа!.. Черная оспа!.. Жатва смерти!

С расширенными от ужаса глазами он глядел перед собой, но ничего не видел.

— Ну что, преподобный отче? — топтался сзади солдат. — Что с ней? Я-то сразу подумал, что здесь что-то не так.